[vitaliy12]

Небольшой такой рассказик. Вот. Хочется кому-то показать. Понимающему, а то не фантасты... ну, не поймут, по-моему.


Дойти до утра.

Внутри было светлее, но узнавать лица не получалось.
Крепкие руки, подхватившие его на заметенной улице, помогли доплестись до сводчатого очага, пододвинули кресло, усадили заботливо и осторожно. Вялое, тяжелое и непослушное тело – просто не его было тело, чужое и ненужное почти, - раскатилось по сиденью и высокой спинке, предплечья безвольно обвисли вдоль подлокотников. Пальцы не чувствовали ничего, да и не одни только пальцы – онемели и плечи, ноги, почти не ощущались спина и шея.
Знобило.
Широкое обветренное лицо склонилось к сидящему, приблизилось, нашло взгляд, убеждаясь в чем-то.
- …тья парню, - громко и чуть нетерпеливо произнес человек, выпрямляясь и уходя за спину, да погорячее. Перед глазами оставались покрасневшие щеки, лоб, нос, - пока сквозь отдельные черты не проступили желтые блики, и вдруг оказалось, что это – не нос, не щеки и не лоб, но пламя, тоже застывшее на толстых поленьях. Наконец зазвучал и неразборчивый, приглушенный гомон многих голосов – не разобрать, не припомнить, кто говорит, сколько их, где они… но тишина уходила.
И только теперь он смог – слабо и беспомощно, но связно – помыслить.
Вот так, брат. Так-то, братья. Вернулся.
А ведь не так хотелось возвратиться, совсем иначе представлялось тогда: и врывающиеся в общинный дом суровые румяные с мороза витязи, и свет огня, перетекающий в улыбки встречающих, и длинные тени удальцов на дубовом полу горницы… Наивно. И – не сбылось. Не удалось вернуться так, как хотелось.
И вообще все – не удалось. Чего уж теперь.
Пламя наконец заплясало, согласно естеству. Голоса стали громче. У самых губ появилась широкая бронзовая чаша с дымящимся отваром. Жидкость стекала по онемевшим губам и подбородку – он знал, но не чувствовал еще лица, - и потому, когда обожгло небо и саднящее тепло потекло изнутри наружу, обрадовался. Почувствовал облегчение.
И попытался заговорить, сказать… Тягучая струйка выкатилась из уголка еще непослушных губ. Зашелся болью посеченный Тяжкой Плетью живот.
- Тише,Радок, – сказал тот же скуластый мужчина… Огневой, вспомнил сидящий, Огневой, наш вождь.
- М… м-мы н-не с-смогли, - выдавил раненый, немигающе глядя в огонь. – Н-не…
- Не спеши, – повторил вождь.
И наступила тишина. Раздавались лишь гул пламени в очаге, хруст поленьев да вой ветра, налегающего снаружи на бревенчатые стены общинного Дома. И чуть слышный стук собственного сердца. Юноша вдохнул.
- Мы не сумели, вождь.
Медленно и неловко повернув голову, Радок увидел, что родовичи, затаив дыхание, стоят широким полукругом, сдвигаясь все ближе, становясь плечом к плечу. Ярко-рыжие отсветы пламени расцвечивали багрянцем их лица, придавали оттенок и блеск меди глазам. Тени их – длинные, густые и темные, равно как и куцые да блеклые – дрожали позади, протягиваясь к стенам.
Взгляд юноши напряженно скользил по односельчанам.
- Не совладали… отворить. Слишком много ратоборцев было… ихних, с Кряжей. Даже в сказах… не слыхал, чтоб… столько. Братия, - глубокий, до всхлипа, вздох, - погибли. Бились… - "богатырски", хотелось сказать, и слова уже ступили на язык, но тут перед глазами вновь встали ловкий Вестош, улыбчивый Лад, плечистый Устим… не из былин древних вышли, не из омшелых преданий ровесники его – обычные мальчишки, просто оказавшиеся надежными и верными до конца. - Бились изо всех сил, - выговорил Радок.
Он уже видел матерей Станка, Борина… глаза словно застилало что-то, и не разгядеть было ничего - ни тоски, ни упрека; даже если и был упрек.
- И еще… Видел, как уходил: Ночь ступила на Перевал. Тьмы и тьмы. А пойдет ли дальше… не ведаю.
Снаружи доносился заунывный вой крепчающего ветра. Совсем как тогда, луну тому назад, когда снаряжали в очередной Поход семерых возмужавших. Когда только залегали долгие Сумерки. Только здесь, внутри Дома, нынче было совсем по-другому.
Это чуял даже калика перехожий, что сидел до поры в углу, а тут поднялся и пошел к вождю и негромко заговорил.
Радок скрипнул зубами: след Плети все сильнее давал о себе знать. В груди саднила мысль: забыл что-то, ох, забыл. Но нутро, раненное, промороженное, неохотно и понемногу припоминало недавние дни. Перед глазами юноши весь Поход представал в сполохах, ярких, жгучих, но кратких и неполных. Вот пересекают стылую Заозерную Пущу, пар дыхания рвется из ноздрей и ртов, ноги взметывают лежалые листья и хвою, высокие тучи сереют над заиндевешими деревьями. Вот гуськом спускаются в ложбину, а впереди встает, расправляя плечи, Перевал, и Борин рукой в тяжелой рукавице указвает на горных птах, кружащих впереди…
- Оружно пойдем, - раздалось за спиной. И голос Огневоя прозвучал, как гром переломанного бурей ясеня. Родовичи молчали. В груди Радока полыхнула боль. Знал он Покон, ведал, что иначе невозможно, но настала пора, и сердце стало рваться, как птица в сетях. – Выступаем, люди.
Собрались быстро – мечи, луки, чеканы да рогатины хранились здесь же, в общинном Доме. Все, даже старики и совсем еще небольшие отроки, вооружались и выступали в холод и мрак. Выходили женщины и девчата.
И у самых даже малых прямо на глазах вырастали, длиннели и густели тени. Радок стиснул зубы.
- Куда вы идете? Зачем? – наконец выдавил слово умолкший было калика, стоя посреди Дома. – Вам надо уходить! Переждать, укрыться…
- Для нас нет ни укрытий, ни бегства, - сказал вождь. – Темницу не открыли, и нигде уже над нами не взойдет свет, пока не одолеем Ночь сами. А ты, перехожий, оставайся тут с ним, - могучая рука указала на юношу, сидевшего у очага. – Выслушай его, и неси дальше сказ о нас. Пришла тому пора. Прощай, Радок. Ты обрел свою тень.
Огневой вышел последним, волоча за собою черную, как смоль, тень – известен был он в окрестностях, и надолго дела его запомниться должны были людям, - где-то снаружи, перекрывая ветер, раздался громкий голос, шум многих шагов по снегу. Ворвавшийся холод полоснул по ногам. Калика стоял, широко распахнув глаза. По лавкам беззвучно сидели детишки, те, что не могли сражаться.
- Померзнут же все… - потерянно прошептал бродяга, но раненый услышал.
- Нет. Дойдут и сразятся. Такой обычай и такова судьба…
- Стало быть, правда это… - сказал калика, присаживаясь на крайнюю лавку.
- Ну да. Ты лучше слушай. Не знаю, долго ли выдержу. А память следует оставить, раз иного проку с меня нет. – и Радок заговорил.
На исходе года солнце теряет силу и ходит все ниже, пока его не схватят создания ночи и не заточат в Темнице. Оттого каждый год снаряжают люди возмужавших юношей в Поход, дабы отворить врата узилища и выпустить солнце на волю, вознеся жертву в его честь – ратоборцев ночных, что из-за Кряжей приходят. Тогда вновь наступает утро, и восходит день. Так юноши обретают мужские имена и свои тени…
- Да, тени… - протянул калика. – Скажи: отчего они у вас разные, а от света не меняются почти? А когда нынче уходили сельчане, так тени чернели одной длины, что у взрослых, что у малых… отчего?
Юноша поморщился.
- Что такое тень, перехожий человек? Как может она меняться? Тень – то, что протянется от тебя. Через будущие поколения и соседние народы. То, что вспомнят о тебе, когда уйдешь. Тень порождается деяниями… А первая чаще всего в Походе добывается. Вот и нынче…
Калика смотрел на него. То ли верил, то ли нет.
- Ты дальше слушай, странник, - торопился Радок. – То пустое.
Но пока солнце не вышло из Темницы, некуда идти народу, что не вызволил своего светила. Ночь и мрак везде пойдут за ним, и даже над последним из рода навеки повиснет нерушимая тьма.
Он говорил долго, под конец запинаясь и закрывая глаза от приступов боли. Тот, кого коснулись Лед и Ночь, не жилец, это всем ведомо. Бродяга подбрасывал поленья в очаг. Дети засыпали один за другим. Ощущение недосказанности не проходило.
Лишь закончив, Радок на миг задохнулся. В этот же миг он вспомнил, о чем не сказал Огневою. Вновь увидел перед собой. Слова произнеслись просто и сухо.
- Темница обрушена. Входы и ворота завалены скалами.
И – словно время замерло.
- За ними надо идти, - выговорил наконец Радок. – За ними.
…Опираясь на плечо калики, он выбрался из общинного Дома.
Звезды россыпью светили высоко в небе, а с восхода их уже закрывало подступающей Ночью.
- Ступай, калика, восвояси, - решил юноша. – Так хоть память сбережется о нас.
Бродяга не был богатырем. И даже витязем не был изможденный странник. Повернувшись, он отступил назад, оглядываясь на Радока, покачивавшегося посреди улицы. Затем приблизился.
-Парень, - произнес. – Что ж, пускай тень от дел простирается. На том порешим. Да ты припомни: ну не бывает видна тень без света, так ведь? Так что вот тебе совет: не ходи никуда. Ночь, она придет сама. Останься и жди тут. А я рядом буду… только, - слышишь? – только не о тенях думай да о делах великих. Не думай о силе, что ломит. Просто поищи в себе огонь. Поищи то, что прожигает преграды.
Они стояли долго. Может, час. Может, день.
И Радок миг за мигом ощущал, как вокруг встают Борин, Станко, Вестош… как их руки поддерживают его и ложатся поверх его пальцев на рукоять меча. И понял, наконец, о чем говорил чужак. Понял, что не уступит. И не падет. Что одолеет.
Потому, когда Ночь предстала перед ними, клубясь несытым облаком, юноша стоял перед ней непоколебимо, а лицо его освещал небывалый свет. Позади же лежала громадная, необозримая тень.
И случилась битва.
И Ночь отступила обратно, уползла за Кряжи.
- Ты справился, парень, - прозвучало над ухом Радока. – Ты сумел. Осталось лишь последнее дело.
- Какое? – Обернулся юноша, и увидел, что калика смотрит в небо.
- Выпустить солнце.
Было не больно. И вовсе не страшно.
Только немного холодно.
И на мгновение померк свет.
… А потом на улице селения остался лишь калика, из-под руки глядящий вверх, на юное и свежее солнце, взмывающее ввысь.
- Удачи тебе, Хорс, - прошептал ему с высоты неведомый голос.
И наступил день.



Как Вам?